«Тайная исповедь и мемуары оправданного грешника» — роман шотландского поэта Джеймса Хогга

Переходя через возвышенность под названием Дорингтонмур, я невольно оглянулся на Далкасл. Я почти не сомневался, что вижу его в последний раз, да и вряд ли стремился туда вернуться. Я вспомнил, как входил в этот дом, окрыленный надеждами на счастье и успех, а также на получение богатых и обширных владений, но какое жестокое разочарование меня постигло! Вместо всего этого я испытал лишь горе, омерзение и ужас. Теперь я тешился надеждой вырваться наконец из оков своего великого мучителя и ради этого готов был подвергнуться любым земным невзгодам. Я прекрасно понимал, что мне, вероятно, предстоит невиданное доселе горе, о котором я вряд ли мечтал, — полная нищета. Еще несколько часов назад я владел огромными богатствами, а теперь у меня не осталось даже марки, а раздобудь я хоть какие-то крохи, меня бы тут же поймали с поличным. В моей собственной одежде была спрятана приличная сумма, но теперь я остался без гроша в кармане. Я уповал лишь на Небеса, ведь человек праведный не останется обездоленным, и сколь бы великие беды ни выпадали на его долю, он рано или поздно от них избавится. У меня было много блестящих талантов, и я получил обширное образование, и, хотя моя богословская подготовка непостижимым образом сошла на нет после знакомства с самым искусным и строгим из теологов, я тем не менее рассчитывал, что, проповедуя искупление через благодать, предопределение и вечный промысел, я все же смогу принести пользу людям в какой-нибудь стране и достигну высокого положения.

Такими размышлениями утешал я себя, следуя на юг, сторонясь городков и деревень и минуя перекрестки дорог, расходившихся на восток и запад. В первую ночь я остановился в доме сельского ткача, куда забрел в поздний час, совершенно выбившись из сил и проголодавшись, после того как прошел не менее тридцати миль. Хозяин встретил меня не слишком радушно, намекнув, что поблизости живет один джентльмен, а чуть дальше расположен постоялый двор, на что я ответил, что предпочитаю общаться с ним, нежели с каким-нибудь помещиком, ибо тянусь душою к беднякам, ведь удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие.

Жена ткача, сидевшая дотоле молча с ребенком на коленях, услыхав мои серьезные набожные речи, размешала одной рукой уголья в очаге и, подвинув к нему стул, сказала:

— Входи, честный человек, и устраивайся. Раз уж ты слуга Того, Кто посылает нам хлеб насущный, мы должны с тобою поделиться. Хоть ты и чужак, но кто не пустит в дом чужака, тот никогда не пустит и ангела в человеческом обличье.

Вообще-то я не питал склонности к простодушию и в целом его презирал, но в моем тогдашнем положении меня глубоко тронули слова этой бедной женщины. Сам ткач целый вечер сидел с хмурым лицом и явно был недоволен тем, как его жена меня приняла. Он так резко говорил с ней, что я счел уместным его одернуть, ведь женщина вела себя подобающе, а беседа ее была добродетельна, ну а ткач был грубым, гадким и надоедливым. Я сурово отчитал его за такое поведение, но он в ответ своенравно и невежливо ухмыльнулся и принялся вовсю блажить, говоря жене:

— Раз уж так не терпится пустить в дом ангела, женушка, сперва надо бы разобраться, что это за ангел. Я нимало не удивлюсь, если окажется, что ты пустила нынче своего дружка-дьявола: неужто не чуешь, как от него серой-то разит? Никакой это не ангел, и навряд ли тебе зачтется, что его приютила.

Конечно, в моем надежном положении я имел меньше всего поводов насторожиться при упоминании дьявола, однако в последнее время все перевернулось с ногу на голову и любое упоминание нашего великого врага чрезвычайно меня нервировало. От речей ткача я так переменился в лице, что они с супругой встревожились. Жена решила, что я рассердился, и мягко пожурила мужа за его грубость. Сам же он, казалось, укрепился во мнении, что я и правда дьявол, и тотчас, озираясь, словно перепуганная косуля, ухватился за семейную Библию.

Не знаю, хотел ли он меня проверить, но, похоже, собирался попросить меня либо прочитать какой-то отрывок из Писания, либо присоединиться к семейной молитве, но в тот миг разговор вдруг принял совсем другой оборот. Ткач не знал, как ко мне обращаться, и, перед тем как вложить мне в руки Библию, внезапно спросил мое имя. Я всегда привык считать себя не просто мужчиной, а поборником истины и, чувствуя себя благодаря переодеванию в полной безопасности, ни разу не задумался о том, чтобы сменить имя, а потому после вопроса ткача замешкался. Но промолчать было нельзя, и я ответил, что меня зовут Коуэн. Ткач уставился на меня, а потом на жену, и по его взгляду я понял, что ему известна какая-то тревожная тайна.

— Ха! Коуэн? — повторил он. — Вот так та-ак! Но, я надеюсь, не Колуэн?

— Нет, моя фамилия — Коуэн, — ответил я. — А кто такой этот Колуэн? Звучит очень похоже.

— Я испугался, что вы и есть тот паскудник, которым овладел дьявол, подбив его прикончить родных отца с матерью, единственного брата и зазнобу, — сказал он. — И, сказать по правде, я пока не уверен, что это не вы. Ведь, я вижу, у вас при себе оружие.

— Только не у меня, честный человек, — возразил я. — Не ношу я с собой никакого оружия, ведь нынче оно не требуется человеку, уверенном в собственной невиновности и чистосердечии.

— Ну да, ну да, — сказал он, — а что же это за тростина у вас здесь торчит? — И он показал куда-то за пазуху моего сюртука. Я заглянул туда и заметил позолоченную рукоять кинжала — того самого, который носил с собой мой блистательный спутник, однако до этого момента я не знал, что кинжал у меня. Я вытащил его: трудно вообразить что-то более опасное и коварное. Ткач с женой испугались, особенно супруга, и, поскольку мы с ней подружились, да к тому же рассчитывая на их гостеприимство, я сказал:

— Клянусь, что не знал об этом маленьком клинке, который оказался в моем сюртуке совершенно случайно, безо всякого моего умысла. И чтобы вы не подумали, будто я собираюсь нанести кому-либо вред под этой крышей, я передаю его в ваши руки с просьбой запереть до завтрашнего утра или пока он мне не понадобится.

Кажется, женщина с радостью взяла оружие и, забрав его, отнесла куда-то в кладовую и заперла там, после чего наш разговор продолжился.

— Но такого не может быть в действительности, — сказал я, — того, что вы мне только что рассказали, о человеке с фамилией, похожей на мою.

— Да вы, небось, лучше меня об этом знаете, господин, — сказал он, — раз убрали литеру Л из своей фамилии. Хоть я и думаю, что такой паскудник и убийца куда сильней бы ее поменял. Но правда и то, что не более часа назад здесь побывали двое жандармов Ее Величества. Они разыскивали бродягу, прознав, что он бежал через эти ворота. Вот только они сказали, что в последний раз видели его в черной одежде, и думали, что он будет одет в черное. С ними был и его собственный слуга, который должен был узнать подлеца, и они носились по всей деревне как бешеные. Уповаю на Бога, что его изловят и вздернут на виселице!

Я не мог пропеть «Аминь» в ответ на молитву ткача, а потому изо всех сил попытался успокоиться и высказался в религиозном духе о причинах безнравственности в нашем народе. Однако, подозревая, что мой могущественный друг уже донес о моем побеге и переодевании, дабы спастись самому, я очень забеспокоился и решил, что я погиб. Я прочитал молитвы в кругу семьи, и их направленность порадовала жену ткача, но сам он остался недовольным и после весьма неприхотливой трапезы затеял со мной спор, стремясь доказать, что все, о чем я молился, не имело отношения к нынешнему положению человека. Но я так устал и душевно измучился, что уклонился от состязания и спросил, куда бы мне прилечь и отдохнуть.

Меня отвели в другой конец дома, где беспорядочно громоздились ткацкие станки с педалями и катушки. В этом чулане меня и заперли на ночь: ткач перед уходом предусмотрительно повернул ключ в замке, оставив меня наедине со станками, чтобы я не вынес ничего из дома. Когда муж с женой и детьми забились в свое логово, я услышал, как супруги вполголоса, но горячо начали спорить: один доказывал, что я, скорее всего, убийца, а другая настаивала, что такого не может быть. Впрочем, из слов мужа мне стало понятно: он запер меня с тем, чтобы сдать военным или служителям правосудия. Я был в полнейшем замешательстве, но, несмотря на неотвратимую опасность, все же заснул, и это был самый тревожный и мучительный сон, которым забывался смертный. Такие кошмары не хочется пересматривать, и я проснулся рано утром в лихорадке, изнывая от жажды.

Я хотел позвать хозяина, чтобы он выпустил меня на свежий воздух, но сперва решил одеться. При этом внимание мое привлекло следующее обстоятельство (я не мог никак его объяснить, до сих пор не могу разгадать и, вероятно, никогда в этой жизни не постигну): сюртук и тюрбан, в которые я переоделся вчера, бесследно исчезли, а на их месте лежали мои черный плащ и треуголка. Сначала я подумал, что сплю, и потрогал ткацкий навой, пряжу и нитки, дабы убедиться, что все это наяву. Так оно, безусловно, и было: дверь оставалась крепко и надежно запертой, как и накануне вечером. Я взял свой черный плащ и поднес к окошку, чтобы осмотреть: без сомнения, это был он. Нетронутыми оказались и деньги, которые я в нем спрятал на всякий случай. От потрясения я содрогнулся, затем отошел от окошка и стал метаться посреди ткацких станков, пока совсем не запутался в грубых льняных нитках, натянутых на основу от одного конца помещения до другого. У меня не было с собой ножа, чтобы освободиться от пут этого нечестивца, и потому я был вынужден истошно позвать на помощь. Наконец пришел полуодетый ткач, отпер дверь и, втянув голову на длинной шее в плечи, обратился ко мне так:

— Что стряслось, мистер Сатана? Чего это вы так разорались? Соскучились по большому пеклу и решили устроить здесь адок поменьше? Зачем полезли шарить в нитках моей женушки?

— Мой друг, простите великодушно, — начал я. — Я хотел выйти на свет и случайно запутался в ваших нитках, из которых не могу выбраться, не причинив вам огромного вреда. Прошу вас помочь мне своей опытной рукой.

— Да чтоб на твое глупое рыло обрушился град проклятий, а иначе мне ни за что тебя не распутать! Ты же нарочно все это сотворил, дьявольское отродье! Кто просил тебя разорять бедного человека! Вылезай, голодранец, а не то я вышвырну тебя с позором — только вот целых костей у тебя не останется!

Мои ноги запутались в двойной основе, так что, не в силах дотянуться до пола (в нем было небольшое углубление), я повис на упругих нитках и не мог выпутаться, поскольку больше не за что было ухватиться. Я стал совершенно беспомощным, к тому же пряжа и веревки сильно меня пережимали. Вдобавок ко всему ткач-душегуб схватил катушку станка и принялся нещадно меня колотить, а я так запутался, что мог лишь громко кричать, моля о пощаде и взывая о помощи, на случай если кто-то услышит. Наконец на помощь пришла жена ткача, как и он сам, в неглиже, и тут же бросилась энергично меня спасать. Однако еще до ее появления я отчаянно попытался вырваться из пут, поскольку ткач продолжал избивать меня и проклинать, так что я решил любой ценой освободиться из его сетей. Это лишь усугубило мое положение: ноги мои запутались в нижних нитках, и когда я дернулся со своего седалища к верхним, то продел их ступнями друг в друга и в конце концов повис вверх ногами, которые зажало, словно в тисках. Плюс ко всему ткач прикладывался ко мне безжалостно, с удвоенной силой.

В этот критический момент вбежала супруга, немедля бросилась к своему обиженному владыке и схватила его за руку с катушкой, которую он уже поднял в неодолимой злобе.

— Джонни, дорогой! Ты сегодня как с цепи сорвался. Тише, милый, не устраивай у себя дома такой же кавардак, как на бриге «Боттл». Зачем ты изводишь слугу Божьего и выбиваешь из него душу, пока он висит вверх тормашками?

— Если бы ты сказала «слуга дьявола», Нэнс, то попала бы в самое яблочко. Небось, он сам лукавый и есть. Я запер его здесь нарочно, чтоб передать потом военным, и разве не его рук это дело, что я уснул так крепко, будто помер? И вот я вижу, что он запутался в нитках моей госпожи, словно паук, а мне всю ночь снилось, будто в дом пробрался дьявол и громит мои станки. Получай, вороватый ты Сатана! — и, вопреки уговорам доброй женщины, он еще раз сильно меня ударил.

— Джонни Додс, супруг мой! Разве ж это по-христиански? Разве герои с брига «Боттл» так принимают гостей, связывают их нитками, подвешивают вниз головой и избивают до смерти? Джонни Додс, одумайся! Остынь и отпусти честного набожного паренька.

Ткач немного пришел в себя и успокоился, хотя по-прежнему настаивал на том, что я дьявол, но уже не так бурно. Ослабив нитки, он высвободил меня и с полуусмешкой заметил:

— Кто бы мог подумать, что Джон Додс, избежавший всех опасностей и ловушек на своем пути, под конец сплетет сети и поймает в них самого дьявола!