Карло Гоцци — драматург, создатель пьес-сказок «Принцесса Турандот», «Король-олень» и других, которые до сих пор ставят в театрах по всему миру. Он жил в XVIII веке и умер на пороге нового века.

К сказкам Гоцци и его «Бесполезным воспоминаниям» обращались многие деятели пред- и постреволюционного периода русской культуры. Островский ставил Гоцци в один ряд с Мольером, Павел Муратов называл венецианца «первым романтиком в истории», а театровед Стефан Мокульский писал, что «Бесполезные воспоминания» Гоцци — одно из интереснейших его произведений. В мемуарах Гоцци подробно рассказывает о своей жизни, отношениях со знаменитой театральной труппой Сакки и любви к актрисе Теодоре Риччи, но особую ценность этого текста составляют описания быта и уклада венецианской жизни сеттеченто, которая во многом благодаря Гоцци и сегодня воспринимается как фантасмагорический, ирреальный мир, населенный волшебными силами.

«Большой Город» публикует фрагмент из «Бесполезных воспоминаний» в переводе Ирины Заславской, который впервые был опубликован в 11-м номере журнала «Носорог». Сейчас издательство готовит книгу к публикации, поддержать издание «Бесполезных воспоминаний» можно тут.

— Я начал писать «Бесполезные воспоминания моей жизни» в году 1780 тогдашних моих лет и продолжаю до 1797-го, покуда еще жив, не избавился от порока марать бумагу и смиренно отправлять ее в печать.

Возьмись я живописать все причуды и препоны, коим подвергала меня судьба, то было бы долгое дело. Случалось это частенько, едва ль не всякий день.

Казусы, кои постоянно переживаю со слугами, наверняка позволили бы мне собрать целый том анекдотов, столь же смешных, сколь и возмутительных.

Поведаю лишь об одной, навязшей в зубах, пренеприятной и одновременно забавной оказии; о том, как несчетно раз принимали меня за кого-то другого; принимали с упорством, достойным лучшего применения, за тех, на кого не похож я даже отдаленно.

Раз встретил я в Сан-Паоло старого мастера. Он, завидев меня, подбежал, стал кланяться, со слезами целовать подол моего платья, униженно благодарить за то, что я моим заступничеством якобы вызволил из тюрьмы его сына. Я всеми силами уверял его, что я не тот, за кого он меня держит, и что мы с ним вовсе не знакомы. Куда там! Нет, стоит на своем: дескать, я его господин и благодетель Парута. Принял меня за венецианского вельможу, и напрасный труд был его переубеждать.

Решив, как видно, что я отнекиваюсь из скромности, этот добрый человек долго шел за мной по улице, осыпая меня благодарностями и обещаниями до конца жизни молить Бога за благоденствие мое и всего семейства Парута.

Я расспросил тех, кто знаком с этим вельможей, есть ли меж нами сходство. И все поведали мне, что он высок и тщедушен, узкоплеч и тонконог, лицом желчен и на меня нимало не похож.

Едва ль найдется среди нас тот, кто не знает, точнее не знал, знаменитого оперного импресарио Микеле далль’Агату, и всем ведомо, что он ниже меня на пядь, шире на две пяди, а про платье и физиогномию нечего и говорить.

Так вот, на протяжении долгих лет, пока он был жив, довелось мне чуть не каждодневно испытывать докуку от певцов и певиц, танцовщиков и танцовщиц, капельмейстеров и портных, художников и разносчиков писем; сколько выслушал я многословных жалоб, благодарностей, просьб найти жилье, молений о ссудах, стонов о нищете, о скудости украшений и нарядов; сколько отбрыкивался от курьеров, пытавшихся всучить мне письмо иль посылку на имя Микеле далль’Агаты; сколько пришлось ругаться, протестовать, клясться, что я не Микеле, а отделавшись, ловить на себе косые взгляды: что это вдруг взбрело Микеле отрекаться от самого себя?

Как-то летом прибыл я в Падую и узнал, что добрая моя приятельница и превосходная танцовщица, синьора Мария Канциани, разрешилась недавно от бремени, и положил ее навестить. У порога был встречен горничной и попросил доложить обо мне, а та взошла к госпоже со словами:

— Синьора, пришел синьор Микеле далль’Агата и желает вас видеть.

Я перепугался, как бы бедняжке Канциани плохо не стало от смеха, едва обнаружит она ошибку прислуги.

Выйдя от нее, я встретил на мосту Сан-Лоренцо высокочтимого профессора астрономии Тоальдо. Он отлично знал меня, как и я его. Поравнявшись с ним, я снял шляпу и приветствовал его, он же вперил в меня злобный взгляд, сквозь зубы процедил: «Прощай, Микеле!» — и пошел своей дорогой.

Люди так настойчиво принимали меня за Микеле, что и сам я чуть было не поверил, что я Микеле. Будь у него заклятые враги, мне бы, наверное, пришлось несладко.

Однажды жарким летним вечером, при свете луны, озарявшей землю ярко, будто днем, мы с благородным Франческо Гритти брели в поисках прохлады по площади Сан-Марко и неспешно беседовали. Вдруг за собой услышал я громкий голос:

— Ты чего шляешься так поздно? Давно пора на боковую, ослиная башка!

За этой тирадой последовал чувствительный удар кулаком мне в спину. Я обернулся, чтоб ответить обидчику как полагается, и увидел благородного кавалера Андреа Градениго, который сперва присмотрелся ко мне хорошенько и потом объявил:

— Виноват, я готов был поклясться, что вы Даньеле Дзанки.

Он некоторое время расшаркивался, извиняясь за тумаки и «ослиную башку», предназначавшиеся Даньеле, с коим кавалер, вероятно, был на столь короткой ноге.

обложка: «Носорог»