Группа «Буерак» выпускает новый альбом «ТКСТУРЫ», в котором фирменная «буераковская» прыть, грув и мелодизм сочетаются с расширенным набором синтезаторных слоев, новыми инструментами и более гибким подходом к звуковой палитре песен.

Автор телеграм-канала «Sobolev//Music» Олег Соболев по просьбе «Большого Города» поговорил с фронтменом «Буерака» Артемом Черепановым — о влияниях, бас-гитаре, трансгуманизме, нейросетях, ролевых моделях и стремлении делать музыку так, как это делала Элис Колтрейн.

 

 

В прошлом году ты говорил, что «Буерак» станет более экспериментальной группой — и, кажется, вы действительно сдержали это обещание на альбоме «ТКСТУРЫ». Откуда страсть к экспериментам?

 

 

Находиться в рамках неинтересно. Так же как и соответствовать ожиданиям аудитории. А еще менее интересно соответствовать представлениям людей, которые до сих пор видят в «Буераке» мем-коллектив из 2015–2017 годов, написавший «Спортивные очки».

 

 

Есть естественное желание развиваться как музыканту и как коллективу. Для меня странно не пытаться выйти за пределы уже сделанного. Конечно, это риск: можно потерять часть слушателей, и, вероятнее всего, так и произойдет — ведь людям нравятся те формы, к которым они уже привыкли. С точки зрения коммерции это, безусловно, ужасно.

 

 

Но все же какие-то узнаваемые элементы «Буерака» сохраняются. Вы не превращаетесь в суперэкспериментальную группу, не начинаете играть джаз. У вас по-прежнему есть песни, куплет-припев, узнаваемый грув и фирменная мелодичность.

Полностью переформатировать мышление невозможно. Человек все равно остается заложником самого себя, как бы ни стремился измениться. Даже в экспериментах, особенно если ты самоучка, как я, а не академический музыкант, неизбежно проявляется фирменный почерк.

Нам интересно искать новое, но без ухода в радикальный авангард. Частично потому, что у нас нет технической базы, а частично потому, что хочется, чтобы нашу музыку могли слушать и понимать обычные люди. Не возникает желания создавать искусственно трудные произведения, замкнутые на субкультурах или узких интеллектуальных кругах. В чрезмерно сложной экспериментальной музыке я часто вижу не выразительность, а позу — и именно она отталкивает даже тех, кто искренне хотел бы в ней разобраться.

 

 

«ТКСТУРЫ» открываются интро, где ты рассказываешь слушателям, что такое музыкальные текстуры. В частности, упоминаешь возможности бас-гитары. Меня это интро повеселило, потому что, если слушать дискографию «Буерака» по порядку, отчетливо слышно, как ты растешь как басист. Арсенал звуков и аккордов расширяется, игра становится разнообразнее.

Я в принципе являюсь басистом. То, что я пою в группе «Буерак», — это больше вынужденная мера. Мне нужно транслировать идеи, а приглашать стороннего вокалиста не хочется, хотя к собственному вокалу я отношусь без восторга. Все мое музыкальное мышление построено вокруг бас-гитары.

В юности, играя метал, я стремился к точной игре с метрономом, к четкому штриху, подчеркивающему нижние ноты. Позже открыл для себя фанк. Тогда в Новосибирске интернет был по карточкам — нельзя было просто включить видеошколу и разобраться. Приходилось искать сайты и заказывать DVD-диски с видеошколами: Ларри Грэма (басиста Sly & The Family Stone, изобретателя слэп-баса. — Прим. ред.), Марка Кинга из Level 42, Джако Пасториуса (джазового бас-гитариста, часто считающегося величайшим в истории. — Прим. ред.). После их изучения я стал воспринимать бас как солирующий инструмент, а не как поддержку гитары. Тогда же пришло ощущение, что главное — это грув.

Сначала казалось, что грув — это исключительно про фанк. Но позже я стал добавлять фанковую пластику в постпанк, накладывать хорус на бас, искать новые ритмические решения. Со временем понял, что даже в метале короткие, рубленые басовые линии могут звучать фанкоподобно, если подать их с нужным акцентом. У меня вообще консервативное отношение к басу: если он не качает, не двигает — значит, в нем нет смысла.

Вам в «Буераке» не хочется больше инструментальной составляющей давать? Не быть суперэкспериментальным — мы про это поговорили, — но, может быть, хочется больше импровизировать, джемить?

Честно говоря, хотелось бы. Со временем у меня меняется отношение к музыке. Когда мы начинали, я почему-то считал, что нужно строго держаться жанровых рамок — постпанк, тви-поп, дарквейв, такие простые стили 80-х. Казалось, что если выйти за пределы, то получится уже не круто.

Сейчас я воспринимаю музыку как открытую форму. Понимаю, что могу позволить себе гораздо больше. Это ощущение пришло с джазом. Несколько лет назад начал слушать Элис Колтрейн (культового джазового композитора, вдову Джона Колтрейна. — Прим. ред.) и Джона Хасселла (трубача, изобретателя джазового эмбиента. — Прим. ред.) — и понял, насколько ошибался в своем самодельном консерватизме.

Это все про контроль — про то, как ты пытаешься держать под контролем жизнь и музыку. Думаешь, что все должно идти по плану, а потом видишь: хороший музыкант может сесть без драм-машины, начать играть — и через несколько минут у него рождается полноценная идея. У него мышление свободное, гибкое, он умеет из хаоса собрать форму. Поэтому, конечно, мне хочется поиграть более экспериментальную музыку, поимпровизировать. Я и петь-то не особо люблю. Душа все-таки больше лежит к инструменталу. 

 

 

Тебя постоянно спрашивают про видеоигры, ты геймер. Какое влияние конкретно видеоигры оказали на новый альбом? 

Думаю, влияние фоновое — я ведь играю постоянно. Даже перед нашим с тобой разговором сидел за Tekken 8. 

Игры воздействуют на меня прежде всего эстетически. Можно относиться к ним как к сюжетному опыту — пройти, растрогаться, закрыть. А можно вдохновляться самой 3D-эстетикой: и старой, низкополигональной, как на первом-втором PlayStation, и современной — из дорогих AAA-проектов с огромными бюджетами. Я могу вдохновиться дизайном персонажей или саундтреком. У меня даже есть отложенный сингл, навеянный музыкой из Silent Hill 2 композитора Акиры Ямаоки. Получилась такая полу-трип-хоповая, эмбиентная, зло-унылая история.

Какие у тебя еще любимые композиторы из видеоигр?

Мне очень сильно нравится разноплановость песен Хидэнори Седзи из Yakuza 0. Очень нравится саундтрек в первом Max Payne (Картси Хатакки. — Прим. ред.). Офигенный саундтрек — в Doom Eternal (Мика Гордона. — Прим. ред.) — несмотря на то, что я не люблю джент и современные виды металла. Тем не менее там саундтрек классный. Конечно, саундтрек Трента Резнора к Quake. В Death Stranding отличная музыка в обеих частях (Людвига Форселла. — Прим. ред.). Туда же Metal Gear Solid 3 (Гарри Грегсона-Уильямса и Норихико Хибино. — Прим. ред.): там есть невероятная песня «Snake Eater». 

Ты говорил, что читаешь Ника Лэнда (английского философа, «отца акселерационизма». — прим. ред.). Когда мы списывались перед интервью — что интересуешься трансгуманизмом. Это взаимосвязанные вещи? Интерес к трансгуманизму пришел через Ника Лэнда или, наоборот, к Лэнду через трансгуманизм?

Это был отдельный интерес — изначально скорее эстетический, выросший из увлечения киберпанком. Такой ретрофутуристический взгляд на будущее. Им страдают и Ник Лэнд, и левый, и правый акселерационизм. Отчасти это даже забавно: смотришь — взрослые мужики с серьезным видом рассуждают о будущем, строят концепции, а при этом очевидно, что мыслят в рамках поп-культуры, на которой выросли. Видно, что они смотрели «Робокопа» и «Терминатора», и их воображение до сих пор работает по тем лекалам ретрофутуризма. Это забавляет.

К трансгуманизму я пришел вообще через аниме Texhnolyze. Если смотреть на него сейчас, там показано, как могло бы выглядеть общество, управляемое идеями правого акселерационизма. В нем присутствует мысль о технологической сегрегации: люди без кибернетических модификаций живут на самом дне, а те, кто себя усовершенствовал, образуют элиту — отдельный слой, смотрящий на остальных свысока. По сути, эти идеи уже в 90-х были довольно четко сформулированы.

В текстах нового альбома темы трансгуманизма нет. Просто «Буераку» это будет негармонично. Да я сам до конца не разобрался в вопросе. Поэтому стараюсь не говорить, особенно в музыке, о вещах, в которых могу ошибиться. Чувствую за собой ответственность и не хочу инфантильно ввергать людей в идеи, которые сам пока не осмыслил до конца.

 

 

Самый известный музыкант-трансгуманист — Бьорн Ульвеус из ABBA. У них ведь даже есть цифровые аватары, выступающие вместо группы. Можно ли ожидать, что «Буерак» когда-нибудь тоже перерастет физические формы?

Перерастание физических форм — вопрос огромный. Останется ли человек человеком, если сможет клонировать себя или полностью изменить? Можно ли считать существование человека человеческим, если он заменяет часть тела протезом? Ведь человек задуман как целостное существо — «тело продолжает душу», как принято говорить. В этом смысле все крайне сложно. Если мы когда-нибудь действительно придем к такому состоянию, то, скорее всего, изменимся очень сильно. Прям невероятно сильно.

У тебя есть строчка про нейросети на альбоме, и ты говоришь, что текст написал ИИ. Действительно, текст, который до этой строчки в песне идет, кажется написанным ИИ. Уж слишком корявый. Я прав?

Нет, это мой текст, в песне «83». Я писал его с похмелья; когнитивные функции тогда работали процентов на десять, может, меньше. В итоге текст вышел странный, я перечитал и подумал: «Как будто бы это ИИ написал». После этого решил не переделывать и просто продолжил дальше.

Ну а ты как — нейросетями пользуешься? Следишь за тем, какие прорывы происходят? Веришь ли ты, что будет AGI? Как относишься к нейросетевой музыке?

Да, активно пользуюсь нейросетями — в основном для генерации видео. Большинство тизеров к альбому делал через них. Раньше результаты выглядели нелепо, все расходилось с замыслом, а сейчас можно спокойно использовать генерации даже в клипах: они смотрятся достойно. Меня прежде всего интересует художественная сторона — то, как технологии открывают новые формы высказывания.

Что касается технологической сингулярности — думаю, она возможна. Скорость, с которой нейросети обучаются, поражает: они уже ведут себя по-человечески, способны даже обманывать, чтобы сохранить себя. Если им удастся охватить весь человеческий опыт, пусть и без эмоций, они быстро поймут, что ложь иногда эффективнее правды. Когда-нибудь, возможно, смогут обмануть человечество — но пока до этого далеко. А вот нейросетевую музыку я не слушаю и не использую ИИ-инструменты для создания музыки. Я сам люблю все делать.

Хотел тебя еще отдельно спросить про песни «Чудовище», «Привилегии» и «Время». Ты их выделял как очень личные, самые личные на альбоме. Почему?

Я не люблю выступать в роли человека, который вещает серьезные идеи широкой аудитории. Для меня ирония — это щит, способ защиты. Можно писать ироничную музыку и одновременно относиться к ней всерьез. Я ранимый, как и все, и любая критика бьет больно. Когда решаешь делать что-то искреннее, выходя из этого панциря, становится особенно тяжело, ведь любое слово сразу воспринимается острее, и невольно спрашиваешь себя: зачем вообще вышел из тени. Личное там, конечно, есть, но не в такой степени, чтобы это превращалось в исповедь или становилось болезненным переживанием.

 

 

Тебе тяжело раскрываться перед публикой?

Не тяжело, просто не вижу в этом особого смысла. Я скорее готов открываться как человек в интервью, чем в музыке. Наверное, потому что у меня до сих пор есть внутренние ограничения, связанные с ней. Я считаю, что все великое уже создано — в ту эпоху, когда люди были умнее, а мышление имело модернистскую логику. Тогда каждый новый жанр рождался как отрицание предыдущего, как попытка построить другую систему координат. Сейчас же музыка похожа на каталог: в ней уже есть все: формы, решения, ошибки, примеры. Как в игре, просто выбираешь ролевую модель и следуешь ей, а публика это распознает и принимает.

Поэтому чрезмерно серьезная музыка для меня часто звучит как графомания. Неискренне. Ироничное высказывание кажется честнее: в нем меньше пафоса и токсичности. Я не люблю натягивать на себя чужие роли и убеждения. Если ты натягиваешь на себя ролевую модель, то, на мой взгляд, она должна быть безвредной, не должна кому-то затуманивать мозги. 

Слушай, интересная история. Я ведь никогда не задумывался, что в «Буераке» — во всей вашей дискографии, во всем пути — действительно чувствуется отсутствие конкретной ролевой модели. У вас скорее синтез влияний, но при этом лирические герои — абсолютно свои, вы за счет этого и выехали. Это изначально было сознательным выбором?

Я всегда смеялся с ролевых моделей в музыке. «Буерак» вообще родился из желания их разрушить. В десятые, когда постпанк стал хипстерским, все подражали Joy Division, Interpol, Morrissey — и теряли собственное лицо. Мне хотелось сыграть наоборот: сделать группу, которая по звуку тяготеет к стильному французскому coldwave, а по духу — к провинциальной реальности, к людям, мыслящим категориями трактора во дворе и соседских разборок. Это была черная ирония, способ подколоть тех, кто воспринимал постпанк чересчур серьезно.

Живой человек в принципе не способен существовать внутри ролевой модели. Он растет, сомневается, меняется. То, что вчера казалось правильным, сегодня может выглядеть смешным или бессмысленным. Поэтому я не верю артистам, которые стараются не выходить за рамки собственных образов, хотя понимаю, зачем они это делают: слушателю проще, когда все складывается в знакомую схему. Но это и есть симптом современной музыки — без модернизма, без протеста, без стремления выйти за пределы каталога, где все уже расписано и аккуратно упаковано.

Мы с тобой росли в одно время и хорошо помним эпоху, когда доступ к музыке был ограничен. Ты рос в Новосибирске, я — в Мурманске, но везде было одинаково: чтобы послушать то, что хотелось, приходилось обмениваться болванками или заказывать CD-R-ы. Интернет, как ты сказал, был по карточкам — особо не накачаешь. У наших родителей тем более были ограничения. А сегодня у всех есть доступ к любой музыке. Это, по-твоему, как-то повлияло на то, как эволюционировал «Буерак», и на то, как ты вообще слышишь современную музыку?

Это совершенно разный опыт. Когда музыка в дефиците, она становится драгоценностью. Я ходил и покупал в подземном переходе кассеты не потому, что они мне нравятся, а потому что других нет. Слушаешь альбом от начала до конца, переводишь тексты, пытаешься понять замысел — ведь каждая запись стоит денег и требует усилий. 

В эпоху стримингов все иначе: интернет ускорил обращение музыки до абсурда. Сейчас важно не создать, а обновить витрину. Каждую неделю выходят десятки релизов, и смысла погружаться почти нет — слушатель выбирает то, что моментально цепляет. Эта скорость обесценила музыку, хотя при других обстоятельствах могла бы стать инструментом искусства: современные технологии позволяют творить быстро, точно и без ограничений.

Проблема в том, что все свелось к коммерции. Музыканты следят за цифрами, лайками, комментариями, реагируют на спрос — и постепенно теряют индивидуальность. Чем сильнее угождаешь слушателю, тем меньше способен его удивить. Так возникает замкнутый круг: аудитория ругает новый материал, артист подстраивается, его хвалят, потом снова ругают — и все повторяется. Это зависимость, в которой музыкант превращается в исполнителя чужих ожиданий. Чтобы выжить, нужно уметь идти против аудитории, иначе рискуешь стать собственной пародией.

Современный слушатель, как правило, не музыкально образован, и подстраиваться под его вкус бессмысленно. Да и навязывать «правильный» вкус тоже бесполезно — любое давление вызывает отторжение. Многие артисты, уходя в элитарность, совершают ту же ошибку: высокомерие отталкивает не меньше, чем попса. Шопенгауэр писал, что иногда умней прикинуться глупее, чем ты есть, иначе вызовешь лишь агрессию и раздражение. Думаю, это универсальный принцип для жизни.

 

Фотографии: «Буерак»