Поймать большую рыбу с Дмитрием Устиновым

— Меня интересует твой переход от диск-жокейства и электроники к тому, чем ты занимаешься сейчас. Чтобы все переварить и понять, что теперь ты хочешь играть на фортепиано, наверняка нужен был не один год. Хотелось бы узнать, почему ты вдруг вообще решил сменить обстановку?

— Я занимался диджеингом около десяти лет, даже чуть побольше. До этого, на самом деле, у меня была группа, то есть я выступал все-таки в роли музыканта, ну и электронного продюсера. Я тогда даже шутил, что я музыкант, который притворяется диджеем. Для меня на какой-то момент диджеинг был самым эффективным способом... Мне не очень нравится слово «самовыражение», но он давал мне делать то, что доставляет удовольствие мне и другим. То есть я чувствовал, что могу реально соединяться с людьми прямо очень-очень круто. Мне нравилось определенное состояние, определенный тип связи, который довольно сложно описать, но он возникал, когда были какие-то особенные вечеринки, когда я прям чувствовал, что мы реально с большим количеством людей на танцполе на одной волне. И мы на этой волне вместе катаемся, есть какой-то коннект, больше на эмоциональном уровне, но это все чувствуют.

К сожалению, я заметил, что это стало происходить все реже, реже и реже, потому что на многих мероприятиях эта связь просто невозможна. Если ты играешь на какой-то суперкоммерческой вечеринке или вокруг просто незнакомые люди, которые пришли в бар выпить, которые не слушают музыку. Да и вообще, в большинстве случаев людям на музыку наплевать. То есть тот контакт, он утерян. И я почувствовал, что этот способ себя исчерпал, потому что я хочу делать другие вещи, которые глубже и тоньше. Я все стер и стал искать заново, что я бы делал музыкальное, что дает мне ощущение, в первую очередь, соединения с музыкой, такого глубокого, как у меня было на танцполе во время диджей-сета. И я нашел фортепиано, на котором я играть вообще не умел, но чуть-чуть была какая-то база. И я просто часами импровизировал дома. И мне это давало то ощущение погружения, когда время останавливается, когда я чувствую себя собой. Это подключение к чему-то большему, чем бытовой разум. А оттуда стала рождаться другая музыкальная практика.

— А ощущение подключения к чему-то большему — это вообще что такое, по-твоему? К чему музыканты подключаются в этот момент?

— Я очень много про это размышлял, но при этом я себе отдаю отчет в том, что можно и не размышлять. Для меня рационализация этого процесса звучит так, что я принадлежу к школе мысли, что творческие люди не являются источниками, а являются проводниками идей и определенной энергии, стоящей за идеями. Я вижу, что есть некое пространство, в котором уже содержатся какие-то... Если мы говорим про музыку, то это, конечно, не всегда идеи или мелодии, но можно к этому пространству подключиться и через себя проводить что-то.

Для меня этот процесс показался довольно очевидным, потому что, когда я начал играть на инструменте, я чувствовал свою огромную ограниченность. Но вдруг мне стала приходить музыка, которая очевидно не могла быть мной сочинена. Я никогда в жизни ничего такого не делал. У меня отсутствовали знания для того, чтобы это сделать. И я пытался долгое время отчаянно научиться, и у меня не получалось. Грубо говоря, есть профессиональные композиторы, которые могут просто сесть и написать. Я не такой человек. Мне не хватает подготовки технической и интеллектуальной.

Когда я сажусь играть, я барахтаюсь в воде, а потом приходит большая волна и меня забирает, и я уже в середине океана. Я бы сам туда не доплыл. Эта волна учит меня пропускать себя сквозь. И я отчетливо понимаю, куда она хочет идти. И понимаю то, что моя воля иногда пытается с этим спорить и говорит: «Это странно звучит, это не модно, я хочу, чтобы было вот это». А когда я пытаюсь с ней спорить, то либо она затихает, либо ломается. И не я являюсь ее источником, и она не часть меня в том понимании, что я могу что-то сам изменить. Для меня это самое близкое к переживанию божественного, кроме каких-то особенных моментов медитации. Есть какая-то отдельная сущность, которая проходит через меня в такие моменты, мне очень хорошо, когда это происходит. Я себя чувствую живым. В каком-то смысле я не должен этому мешать.

Валентин Сильвестров сравнивал процесс композиции с рыбалкой. Ты сидишь с удочкой и ждешь: что-то будет или ничего не будет. Если что-то есть, тебе надо просто очень аккуратно действовать, чтобы не испугать, чтобы вытащить. Это противоречит такой общепринятой и популярной идее, что это больше похоже на конструкцию, на проектирование, на какую-то активную работу по собиранию. Есть еще такой музыкальный продюсер Рик Рубин, который говорит в своей книге, что творческий акт — это, по сути, акт соединения с божественным. Когда ты открываешься для чего-то, что больше тебя, у тебя есть определенное смирение, желание слушать, желание воспринимать, и ты своему эго не даешь захватить власть над этим процессом. То... Что-то возникает волшебное. Я с этим согласен. Понимаю, что это звучит пафосно, но It Is What It Is.

— Ничего пафосного в этом и нет, ведь мышление подобного рода — это прям по Линчу, об идеях он, по сути, говорит то же самое в своей книге «Поймать большую рыбу». Как будто бы к такому пониманию приходят со временем многие творческие люди, что есть некий поток, к которому можно подключиться. Поэтому мне понравилось сравнение с божественным. Ведь ощущения действительно странные, ты в обычной жизни не испытаешь чего-то подобного.

— Мне кажется, есть вопрос уязвимости, который в этом процессе очень важен. Когда ты уязвим, это очень не комфортное положение, которое многие люди стремятся не занимать. Например, Филипп Гласс говорил такую фразу: «Я думаю, что я что-то знаю, пока я не начинаю работать. Когда я начинаю работать, я ничего не знаю». И вот это положение — что «я ничего не знаю, я не понимаю, куда меня это выведет, я не понимаю, что будет» — важная составляющая этого состояния открытости, которая естественным образом из нашей жизни очень быстро уходит. Я это говорю как человек, который, понимая важность этого состояния, регулярно его теряет. Творческий процесс без состояния уязвимости практически невозможен. Если я все знаю, то становлюсь конструктором.

Для меня оказалось очень важным ощущение какой-то гибкости, что можно чувствовать реальную связь с инструментом. Я всегда мечтал об этом, но только сейчас начинаю к этому приходить. Когда ты соединяешься со звуком напрямую через свою нервную систему. Если я сижу перед компьютером и делаю трек, то я отделен от этого. Я оператор со станком. А если я играю на живом инструменте и вибрацию этого инструмента чувствую непосредственно через свои пальцы, через свое тело, то все, что я делаю, отзывается на очень большом количестве тонких уровней. Это то, что мне очень хотелось найти. Поэтому я выбрал живой инструмент, поэтому акустика, поэтому такой способ в разы сложнее и в разы не эффективнее. Иногда просто найти инструмент уже геморрой. Количество проблем, которые возникают, экспоненциально растет. Но весь прикол совершенно другой.

— Меня очень зацепила идея с уязвимостью, расскажи поконкретнее. Можно ли себя приблизить к этому состоянию в процессе творческой работы? Является ли такая уязвимость выбором?

— Я считаю, что да, абсолютно. Потому что уязвимость — это в каком-то смысле позиция. Это как раз выбор. И куда ты идешь, вопрос твоего выбора внутреннего и твоего умения слушать себя и свою интуицию, свой голос — какое-то уникальное тонкое ощущение, ну как внутренний компас. И этот внутренний компас часто указывает в те места, куда идти некомфортно. Уязвимость связана с риском, но еще она связана с умением доверять вот этому внутреннему голосу. Который, кстати, можно тренировать, потому что на самом деле из всего бесконечного многообразия вариантов он показывает тот вариант, который для тебя сейчас, ну, твой.

Не значит, что если ты сделаешь так, то эта песня станет хитом или у тебя будет какой-то прорыв в карьере. Для меня ощущение, что из этого бесконечного количества вариантов не все варианты одинаково обладают энергией. Я чувствую, что, когда нащупываю дорожку, там происходит подключение к чему-то... То есть можно много мелодий придумать в этот момент, но вот почему-то конкретная мелодия меня цепляет. Она так давит в какое-то место, что я могу разрыдаться, значит, у меня какой-то резонанс происходит. Резонанс с чем-то, что во мне.

Есть такой великий музыкант Рос Дели — легенда критской музыки. Он живет на Крите, хотя он не грек, а ирландец. И он такой мастер, уже пожилой, который всю свою жизнь музыку изучает. Он сказал мне фразу, которая меня очень сильно зацепила. Он говорит, что для него духовное — это все, что ведет к единству. К переживанию того, что мы одно. И моменты, когда мы можем почувствовать, что мы одно, они для меня происходят через этот резонанс. И искусство — это один из способов это почувствовать с абсолютно незнакомыми людьми, которые не разговаривают на твоем языке, которые принадлежат к совершенно другим традициям, религиям, еще чему-то. Когда этот резонанс выходит за границу одного человека, я ничего сильнее, наверное, не знаю.

— Можно ли сравнить подобную преднамеренную уязвимость с искренностью?

— Уязвимость и искренность, по-моему, связаны напрямую. Искренность, настоящая искренность — это усилие, это немножечко прыжок в пропасть, потому что я открываюсь, я не знаю, как люди отреагируют, и меня могут осмеять, отвергнуть, еще что-то.

— А как бы ты тогда среагировал, если, например, после концерта в ответ на искренность тебя освистали и так далее?

— Для меня это, конечно, было бы тяжеловато. Я думаю, самый главный вопрос — что это было за музыка? Знаешь, если я пытался понравиться людям и это не зашло, то получается, что такая реакция не на меня, а реакция на мою попытку подстроиться, а у меня она не получилась. Если я пришел, сказал свою правду, а людям это не понравилось, то, скорее всего, это просто не моя аудитория.

Отношение наивысшего порядка — это отношение с самим собой. Найти то, что для тебя аутентично, то, что для тебя честно твое, что ты делал бы вне зависимости от того, как люди отреагируют. Если никто это не будет слушать, если никто за это не заплатит, если всем это будет не нравиться, ты будешь это делать? Ты будешь на это дело тратить свое время? И тогда те люди, которым это понравится, они будут твои. Это будут люди, которых прет от того, от чего прет тебя по-настоящему.

— У меня всегда было ощущение, что тот, кто должен прийти к творчеству, будет чувствовать в себе эту тягу изначально. Опять же, из-за необходимости самовыражения. Да, возможно, не лучшее слово, но все равно ты же обретаешь свой голос.

— Знаешь, наверное, слово «самовыражение» для меня такое проблематичное из-за того, что мы живем в культуре нарциссизма. Мы живем в мире, где правила игры и наше окружение очень подкрепляют эмоциональное и ментальное отклонение, которое называется нарциссизм. Это как раз обсессивная привязанность к образу себя и желание этот образ бесконечно промоутить. Постоянно нужно себя на какой-то пьедестал ставить. Мне нужны лайки, мне нужны просмотры. И когда мы говорим «самовыражение», то как будто это такой вопрос — что такое «само»? Что мы выражаем?

Я вижу огромное количество людей, которые занимаются творчеством. И среди них есть примерное разделение. Люди, которые делают это потому, что они не могут не делать. Пускай для них иногда это дико сложно, но это голос души. Обычно это люди очень скромные, их нужно убеждать продолжать. А есть люди, которые по десять альбомов и еще чего-нибудь в год выпускают и такие: «А мой альбом, я еще это могу, а еще вот это, а посмотрите, а приходите на мой семинар, а давайте...» И получается, что вы играете совсем в разные игры. И мне, например, голос людей, которые это делают для того, чтобы себя украсить еще одним бантиком, типа вот он еще альбомы пишет, оказывается, и вообще. Я там чувствую совершенно другую энергию, которая меня скорее отталкивает. Потому что там нет уязвимости, это больше про нарциссизм. И, опять-таки, я сейчас красиво говорю, но это есть во мне тоже, это есть в каждом из нас. И это какой-то очень тонкий механизм в голове, который все время сбивает с траектории компас, который как раз про честность и уязвимость.

Поэтому, когда мы говорим «самовыражение», вот это «само» — оно как бы есть самость, но как вот эта маска, которую я хочу отполировать до блеска, чтобы всем нравиться, а есть голос Бога во мне. То есть «само» в понимании проявления вот этой глобальной души через меня. И там «само» — это мой уникальный голос, мой уникальный способ. В результате у кого-то резонанс с миллионами, у кого-то резонанс с десятками, у кого-то с тысячами. Как это работает, я не знаю. Но там есть индивидуальность, там есть что-то большее. То есть самовыразиться для меня и не про эго, не про маску, а про что-то большее, чем личность. Когда говорят «поговорить с собой», мне кажется, это про более глубокий уровень души.