Краснокирпичное здание нынешнего Музея криптографии в Москве видело разные исторические эпохи и выполняло очень разные функции. Оно сохранило следы и Александро-Мариинского приюта, и знаменитой «шарашки», где работал Александр Солженицын.

«Большой Город» рассказывает о том, как создавали современный Музей криптографии и как устроена экспозиция, о людях, которые работают в музее сейчас, и о событиях, которыми наполняется историческое пространство. Ближайшее анонсируют на выходные — 25 и 26 марта здесь состоится конференция Screenshot_2023, посвященная интернет-культуре и цифровому пространству.

Автор: Катя Полонская

Фотограф: Анастасия Пожидаева

Музей криптографии

Адрес

ул. Ботаническая, 25, стр. 4

Год строительства

1885

ГРАФИК РАБОТЫ

Вторник — воскресенье
12:00–21:00

Подробнее

От приюта до криптомузея

Зданию Музея криптографии почти 140 лет. Его в 1885 году построили как Александро-Мариинский приют для мальчиков — сирот и детей бедных священников. Приют был назван в честь коронации Александра III и его супруги Марии Федоровны. В основной части здания находились жилые зоны, учебные и рабочие классы, а в полукруглой части действовал придомовой храм. Кроме учебы, воспитанники приюта занимались ремеслами: делали мебель и канцелярские принадлежности, переплетали книги.

Во время Первой мировой войны приют открыл двери для солдатских сирот. После революции и вплоть до окончания Великой Отечественной войны здание занимали детская сельскохозяйственная колония, детские дома и школы.

С 1946 по 1954 год внутри находилась Марфинская лаборатория, знаменитая «шарашка», где создавали технику секретной связи. В первое время здесь работали военнопленные и вывезенные из Германии немецкие специалисты. Затем к работе стали привлекать советских заключенных — ученых-математиков и лингвистов, среди которых был и писатель Александр Солженицын. Он был заведующим библиотекой, преподавателем английского и сотрудником акустической группы, которая, в частности, занималась улучшением качества речи в первой советской цифровой системе шифрования звука М-803.

В 1955 году Марфинскую шарашку преобразовали в Научно-исследовательский институт автоматики, который в новом статусе продолжил разработку аппаратуры секретной связи. К концу 50-х территория вокруг здания расширилась: построили новые корпуса. В старом здании остались бюро технической эстетики, профком, химическая лаборатория, помещение ЭВМ и другие отделы. Именно в НИИ автоматики был создан «ядерный чемоданчик» — автоматизированная система управления ядерным арсеналом России.

Здание оставалось засекреченным вплоть до 2019 года, когда было передано Музею криптографии. Вместе с ним Музей получил рукописи, документы и фотографии, предметы быта и другие уникальные артефакты, которые стали частью экспозиции «Память здания» — отдельного зала, посвященного зданию и людям, чьи судьбы были с ним связаны.

Молодой музей открыли в 2021 году, а в декабре 2022-го обновили и перезапустили экспозицию.

Лидия Лобанова

директор музея

— В криптографии есть важное математическое понятие — случайность. Вот и моя работа в музее — случайность. Есть люди, которые всегда знают, чем они хотят заниматься. Я к таким людям не отношусь, а отношусь к тем, которым жаль, что жизнь всего одна и нельзя все успеть.

Я выросла в семье юристов и тоже решила, что буду юристом. Окончила университет — специализировалась на государственном и международном праве. Потом поступила в «Шанинку», и на этапе подготовки диплома мне предложили присоединиться к модернизации Политехнического музея. Так меня засосали музеи. Я пришла на разработку концепции — нужно было склеивать британскую и российскую команды. После мы запускали магистратуру по музейному делу в ВШЭ. Я много работала и с региональными музеями, и с московскими.

— Когда мы думали о концепции, начали с ответов на вопросы: а что для обычного человека криптография? Что человек знает до похода в музей? С каким ощущением, с какими инсайтами о криптографии он должен выйти после? Исходя из этих инсайтов мы строили экспозицию.

Вообще, до появления интернета криптография особенно не касалась рядового человека, это, скорее, была история дипломатических, политических и экономических процессов. И наша экспозиция начинается с XXI века, а не с древности, как это принято. Поэтому в повествовании возникали сложности: ведь сначала мы показываем решение и только потом обращаемся к проблеме.

В XXI веке данные становятся новой валютой, возникает необходимость сохранять и контролировать данные — здесь криптография играет ключевую роль. В итоге мы выворачиваем экспозицию, чтобы сказать: «Криптография работает на тебя каждый день».

Интерактивная экспозиция включает больше 120 инсталляций, с которыми можно взаимодействовать. Особое внимание мы уделили экспликациям, составленным человеческим языком. Сначала текст писали научные сотрудники, затем редакторы и кураторы делали его понятнее, а научные сотрудники проверяли, не исказились ли в процессе смыслы и факты. Многие тексты тестировала молодежная команда — с ними мы проверяли «смутные» решения.

— Иногда я шучу душную директорскую шутку о том, что у нас самый инклюзивный музей, потому что, бывает, по 40 минут подписываю договоры по одним только инклюзивным программам.

Мы старались сделать музей максимально доступным — а это значит, что нужно было дублировать каждый экспонат. Это сложно и дорого, плюс не всегда хватает места, как бы банально ни звучало. У нас есть ряд инсталляций, сдвинутых вниз с дублирующим экраном. Есть слой тактильных моделей. Есть ящичек с дублирующими тактильными моделями, который выезжает на экскурсии для слабовидящих и незрячих. Есть текстовые переводы на русский жестовый язык.

Конечно, инклюзивность реализована и на уровне среды. Помимо двух подъемников и туалета с расширенными возможностями, есть колясочная комната, где свою коляску можно заменить на легкую музейную, чтобы легко передвигаться по экспозиции. Двери открываются с кнопки — чтобы облегчить проход людям на колясках. Делаем и мультимедийный гид, и отдельные программы для людей с разным жизненным опытом — с ментальными особенностями, для детей с аутизмом. У разной аудитории могут быть противоположные потребности.

— Впервые здесь побывав, я влюбилась: краснокирпичное старое здание, по мне, было невероятно красивым, хоть и «уставшим».

Я выросла в Калининградской области, и старые полуразрушенные здания с разными слоями красок и отваливающейся штукатуркой — привычный антураж. У меня на столе лежит кусок местного кирпича, обломки которого захотелось сохранить во время ремонта. Как музейщики, мы сохранили структуру здания, всю внутреннюю исходную архитектуру. Решили, что не будем ничего надстраивать, перестраивать. В архивах сохранилось мало фотографий здания, поэтому сложно было понять, на какой эпохе остановиться, какую воссоздавать в первую очередь.

Мы оставили часть элементов мебели: стулья, шкафы, телефоны. Они передают настроение эпохи. При строительстве мы обнаружили росписи: цветочный орнамент тех времен, когда здесь был Александро-Мариинский приют. Эту часть мы срезали и демонстрируем в разделе истории здания. Также во время стройки обнаружили письмо, заложенное в кладку, — отреставрировали и экспонируем.

Александр Дюльденко

старший научный сотрудник

— У меня юридическое образование, но в аспирантуре я защитил кандидатскую по истории, потом поступил в ВШЭ на проект «Цифровые гуманитарии», где преподавали высшую математику, статистику, лингвистику. Тогда как раз начали строить музей, и я удачно нашелся. Не было специалистов по истории криптографии — мы пришли в тему криптографии «с мороза».

Моя тема — XX век, история шифрования звука, шифрование радиосвязи, отечественные и зарубежные деятели криптографии, история шифровальных машин. Я писал тексты для музейной экспозиции, куратор приводил их в общую логику повествования, а редактор улучшал структуру. Мы готовим проекты и планы выставок, пишем книжки. Мой рабочий день такой: какая задача более срочная, за такую и хватаюсь.

Мы не хотели писать материалы с названием «Как аппарат „такой-то“ помог выиграть Курскую битву». И это может быть правдой, но нам важно рассказать так, чтобы человеку было интересно. Посетителю интересны детали и история: как кто-то тащил эту железку, переборол себя и выиграл битву. А этих историй просто нет. Записывать личный опыт людей, работавших с тайной (шифровальщики, разработчики техники), в советском и российском повествовании не принято.

Есть литература, которая пытается рассказать об истории криптографии. Часто эти материалы очень сухие: вот шифр Цезаря, вот кто его придумал, а вот как его применили. Плюс про Средневековье и Новое время можно найти разные книги по криптографии, а XX век — это в основном военная история. Оставшиеся 10 % — это шпионские истории, которые разрешили рассказать.

Классные кейсы про Вторую Мировую существуют, но не у нас. Как Черчилль давал знак «виктори» повстанцам, которые боролись против всех на свете нацистов и победили. Такие материалы можно использовать, и сама история хорошая, и есть множество документов, которыми ее можно подтвердить. У нас же часть материалов суховата, часть в формате легенды — сложно найти подтверждения в нескольких источниках. Еще часть рассекреченных материалов взяли из архивов. Я не могу сказать, что мы открыли все двери. Но мы сделали первую попытку и начали рассказывать о криптографии человеческим языком.

Спустя время у меня появилась новая оптика. Например, если я сейчас услышу «Монтгомери самый крутой генерал, как героически они высадились в Нормандии…», то не очень поверю. Когда читаешь, как все было на самом деле с точки зрения разведки, понимаешь, что именно работало: вовремя полученные и грамотно использованные данные, скрытая дезинформация. В эту работу были посвящены 10 человек, а все остальные думали, что работают другие способы.

Почти все шпионские истории, которые мы знаем, — истории провалов. Когда разбираешься, как работали системы шифрования, понимаешь, что их тоже делали конкретные люди, которые могли умышленно или неумышленно ошибиться. И это не теория заговора, когда масоны собираются в темной комнате и решают судьбы мира. Это просто пласт информации, который не всегда доступен и не очень популярен. Узкая прослойка людей, которым доступна тайна.

— Когда нам передали здание, из него только выехали сотрудники «Автоматики». Мы попали туда словно археологи, все было раскидано и разбросано.

Много чего осталось: личные вещи, документы, елочные игрушки, горшки с растениями. Впечатления — как попасть на заброшку. Мне не комфортно было находиться там. Медкабинет создавал сюрреалистическое впечатление: инструменты, снимки зубов. Библиотека со сгнившими книгами. Каждая дверь открывала что-то непонятное. Ореол шарашки, закрытого заведения, где найдешь случайно какой-нибудь ядерный чемоданчик и тебя посадят, — такие вот смешные местами мысли были.

На окнах первого этажа были решетки. Комнаты поделены на десятки маленьких клетушек. В одно из помещений мы смогли попасть, только сломав дверь, это была химическая лаборатория. Специфика работы такова, что люди могли не знать, чем занимаются в соседней клетушке, были закрыты целые сектора.

Наш офис находится в полукруглой части: в 40-е этажом ниже располагались заключенные. Я познакомился с людьми, которые работали здесь раньше. Они подарили мне табличку «Бюро технической эстетики» — наклеил ее на дверь офиса, хотя такое бюро на самом деле было этажом выше. Уж больно табличка красивая. Недалеко располагается Останкинская телебашня, я нашел себе рабочее место с видом на башню. Рабочее место украсили мои дети — заклеили весь стол нашими фирменными наклейками.

С сотрудниками «Автоматики» мы дружим. Еще на этапе подготовки нам нужно было много узнать о прошлом: чем тут занимались, какие были прозвища у здания, какие были локальные шутки. А сейчас бывшие сотрудники «Автоматики» периодически приходят в гости. Иногда сидим и пьем чай, иногда проводим интервью. Они рассказали историю про пруд, который раньше находился недалеко от НИИ и был виден из окна. Со временем пруд закопали, на его месте построили склад — я не понимал почему. Недавно мои консультанты рассказали, что одна девушка регулярно то ли купалась, то ли загорала в купальнике. Пришел начальник, сказал: «Что за безобразие», — и пруд закопали.

Алиса Чернышева

музейный хранитель

— В музейной сфере я около 10 лет. Все началось со стажировки музейным смотрителем, еще когда я училась в старшей школе. Потом я стала работать в Краеведческом музее, музее-усадьбе, в закрытом музее на заводе оптико-механического профиля. Эту работу я нашла случайно, сидела в группе «Люди в культуре», увидела вакансию, прошла несколько собеседований — все как обычно.

Работа в Музее криптографии — особенный опыт для меня как для специалиста. Это редкая возможность создать музейную структуру фонда, организовать хранение экспонатов с момента задумки до этапа реализации. В музеях, где я работала раньше, такой возможности, естественно, не было. Они начинали свою историю задолго до моего рождения. Здесь я получила возможность прикоснуться к истокам и влиться в общий поток идей, присоединившись к команде музея на финальном этапе создания экспозиции.

Когда я впервые увидела наше здание, оно мне показалось невероятно высоким и светлым: красный кирпич, множество окон. Оно напоминает мне величественный корабль. Каждый раз, когда я утром иду на работу, замираю на минуту, рассматривая краснокирпичный корабль — его видно издалека. Серой зимой и ранней весной оно как-то особенно выделяется на фоне окружающих многоэтажек.

Вообще, само название профессии «хранитель музея» звучит сказочно и как-то супергеройски. Хранитель — и плащ развевается. На самом деле хранители — это люди, которых зачастую никто не слышит и не видит. Мы работаем с предметами, работаем на экспозициях в те дни, когда музей закрыт для посетителей.

Все свое рабочее время я провожу в музейных фондах — это несколько больших специально оборудованных помещений в центре здания. На стеллажах хранится редкая коллекция книг, здесь установлены логгеры с замером температуры и влажности. Мы следим за этими показателями, чтобы музейные ценности не разрушались.

В фондах мы ведем описание коллекций, систематизируем музейный каталог. Наша задача — сохранить и описать. Например, фонд музея пополнился на экспонат — шифровальный диск. Хранитель описывает предмет, изучает его, измеряет и взвешивает, отслеживает историю создания. В общем, делает полное научное описание и заносит его в каталог. Впоследствии, когда предмет попадет на выставку, хранитель создает ему достойные условия, чтобы предмет не пострадал. Это незаметная, но важная работа.

Для меня общение с этими мемориями — что-то особенное. Старинные книги, шифровальные диски, кодировочные машины — все содержит свой импульс. Изучая предмет, знакомишься с новыми техниками и фирмами — некоторые существуют по сей день.

Сейчас на выставке представлена машина «Энигма» — это легендарное шифровальное устройство. Работая с этой машиной, чувствуешь себя вне времени, понимаешь, сколько людей трудилось в годы войны над взломом шифра «Энигмы» и сколько уже трудов написано о дешифровке этих сообщений и Алане Тьюринге.

Наталья Чабарова

СММ-менеджер

— Наше здание расположено на территории промышленного концерна «Автоматики». Когда я выхожу к заднему входу, замечаю, что нас отделяют от «Автоматики» бетонные стены с колючей проволокой — это выглядит жутковато. Но это часть местного ландшафта. Мы же работаем в опенспейсе — это полукруглое огромное светлое пространство. Дедушки и бабушки, которые раньше здесь работали, иногда пытаются подняться на этажи, где работает персонал, и посмотреть, как теперь выглядят их рабочие места. Пока не было таблички «Здесь работает персонал», к нам регулярно захаживали любопытствующие.

— Это мой первый опыт работы в музее, прежде я работала с соцсетями в журналах GQ, The Blueprint. Через мою коллегу вышла на связь пиар-директор музея: меня приглашали на позицию СММ-менеджера, но не говорили, что это за место. Мы обговаривали оффер, но я до последнего не понимала, что меня ждет. Звучала формулировка «культурный проект». Спустя две недели обсуждений я узнала, что это будет Музей криптографии.

Работать я начала прошлой осенью. Пришла, предварительно заблудившись где-то по дороге от «Фонвизинской». Потом увидела это красивое старинное здание, выделяющееся среди спального района. А внутри все супертехнологичное — сделано с уважением к каждой детали. Тогда я просто обратила внимание, как стильно все выглядит — от гардероба до туалета.

Когда я только пришла работать в музей, сложным в сборе материалов было приблизительно все. С одной стороны, информации много, и она очень разная. От современных технологий до технологий, которыми пользовались в Древней Греции. Было непонятно, как из этой интересной глыбы информации вытаскивать контент. На один более-менее внимательный обход музея уходит 5 часов.

С другой — некоторые вещи нельзя было найти в интернете. Например, разговариваешь с каким-то научным сотрудником, он рассказывает о некоем криптографе. А потом больше нигде не можешь найти информацию про этого криптографа.

Все, что я делала для социальных сетей, делала вместе с научными сотрудниками. Мы пишем лонгриды про историю здания и нашу технику, это уникальные материалы — потому что у нас классный фактчек. Я горжусь этой работой, мы буквально вытаскиваем факты из научных сотрудников, а у них свой довольно тяжелый язык, и нам нужно рассказать о них по-человечески понятно. Я пищу от восторга, когда получаю информацию от наших научных сотрудников. Мне хочется, чтобы об этом узнавали люди.

Я ходила на экскурсии, которые организовывали для сотрудников, чтобы прочувствовать и узнать эту экспозицию. Тут есть тяжелые моменты. Например, мы записывали подкаст об истории дисковых шифровальных машин с научным сотрудником музея, в экспозиции есть «Энигма» — она выглядит очаровательно, просто деревянный чемоданчик с красивой шифровальной машиной. Но когда понимаешь, сколько смертей и поворотных моментов в истории было с ней связано, возникает диссонанс. Вся история криптографии — в этих противоречиях.