В издательстве «Самокат» вышел роман «Чем мы занимались, пока вы учили нас жить» журналиста и филолога Ивана Бевза. Сюжет строится вокруг игры в сотки (для тех, кто не был школьником в начале нулевых: это кружочки из картона или пластика, похожие на фишки из казино).

Непопулярный ученик престижной московской школы обнаруживает у себя талант — бросать сотки так, чтобы постоянно выигрывать. Герой начинает строить соточную империю: ему нужно дружить с опасными ребятами в кожаных куртках, договариваться с коррумпированным завучем и противостоять отличникам, у которых, впрочем, есть свои мотивы для этой борьбы.

«Большой Город» публикует фрагмент из романа.

 

Раскрытие потенциала

Школа наша была с уклоном в историю, но, как и все нормальные дети, мы не осознавали себя внутри исторического процесса и в упор не замечали причинно-следственных связей. История — это прошлое. Мы — в настоящем.

Однажды к нам приезжали с телевидения, с первого или со второго канала; хотели показать всей стране, как учатся дети в исторической школе, в историческом центре. Всех спрашивали и меня почему-то спросили: «Мальчик! А вот что для тебя история?»

Я ответил, что история — это предмет, причем вполне конкретный предмет — учебник для учащихся десятого класса. Не знаю, как там у других, а у меня история была с улыбающимся Гагариным на обложке в его стандартном оранжевом комбинезоне и со шлемом на голове. Космонавт улыбался насмешливо, вместо некоторых зубов у него зияли пустые пространства, глаза были в синяках, а из шлема торчали рога. Напрасно библиотекари пытались обелить лик орденоносца — чернила стойко держались.

Кроме пакостей на обложке, предыдущий владелец (судя по карточке, некто Ердынцев О.) назло системе среднего образования любил подчеркивать все содержание красной ручкой, мял грубо страницы, 37-ю прям-таки вырвал — не нравилась ему она. Кутузову на иллюстрации пририсовал массивный елдак, Екатерине Великой выделил груди. Вот такая история досталась мне при переходе в десятый — бывшая в употреблении. Мой ответ телевидению, естественно, никуда не включили, зато показали множество пафосных и велеречивых суждений моих одноклассников: «Кто не знает прошлого, тот обречен повторять ошибки!..»

Учителей по истории у нас была вереница, в моей памяти все их уроки слиплись в один. Педагоги менялись, соперничая за титул самого строгого и самого скучного, истязая нас тестами, контрольными и сомнительной пользы домашками вроде «объяснить нравственные причины победы СССР во Второй мировой», «сделать личные выводы из Гражданской войны», «подвести итог перестройки». Китайская пытка неконструктивностью, которую, впрочем, к десятому классу воспринимаешь как кашу на завтрак: не нравится, но положено.

Некоторые мои одноклассники с виду довольно старательно черпали из истории все имена, события, даты от Крещения и до штурма Белого дома. Коля Вихрев, к примеру, мог наизусть выучить три страницы чистого текста. За пару минут проглатывал какое-нибудь Смутное время, вставал на стул и декламировал голосом Дональда Дака или Жириновского. Класс сотрясался неистовым хохотом.

Громкие происшествия и скандалы школу Ломоносова миновали. Разве что год назад грянул взрыв в кабинете химии — что-то несовместимое с водой все-таки с ней смешали. Вот было шуму и дыму! Нас эвакуировали, химичку увезли в больницу с ожогом, а больше никто и не пострадал.

И в другой раз, накануне экзамена, поступил анонимный звонок о заложенной бомбе. Такое случалось нередко; из телевизора то и дело доносились тревожные голоса о террористических захватах и контроперациях, и это неизменно вызывало ажиотаж среди учеников, давало сюжеты для новых игр, подпитывало скучающую на задних партах фантазию. Поступил звонок и к нам в школу, всех эвакуировали снова во двор, выстроили рядами, пересчитали. Милиция быстро проверила здание, ничего не нашла.

— Дуйте обратно, — разочарованно скомандовал нам физрук, бывший тогда ответственным за координацию при ЧП. И мы разочарованно вернулись к урокам, вновь потонули в рутине.

Однажды двоечник Женя, главный разносчик модных явлений, принес откуда-то сотки. Гимназисты называли их фишками, дворовые — кэпсами; игра принимала много обличий, но у нас они назывались именно «сотки». Тонкие картонные кружки, почти как монеты, но немного крупнее. Где Женя их взял, никто и не вспомнит; нам потом казалось, что сотки были всегда.

Женя обрисовал регламент: вот у тебя одна и у меня одна, и, чтоб выиграть, нужно сложить обе в стопку между большим пальцем и указательным и ударить стопкой по плоскости. Сколько перевернулось соток — столько твои. Ставить можно сколько угодно, но, как правило, берется по две или по три с человека, так, чтоб всего получалось четыре-шесть в стопке. Бьем по очереди, на цу-е-фа, и еще, и еще, пока все мои не будут твои.

Жениных соток было немного, штук сорок, и они разошлись за полдня, рассеялись по тускло освещенным коридорам от первого до четвертого этажа, распределились от первого до одиннадцатого класса. И вот уже на переменах не бегали, не шумели, только напряженные «камень — ножницы — бумага» и стк-стк-стк по углам. Руководство школы поначалу обрадовалось порядку и не ощутило подвоха. Пожилая директриса, обожавшая за что-то латынь, при виде игравших умиленно воскликнула:

— Homo ludens!

Сотки поначалу почти нигде не продавались, это был редкий товар даже у нас, в столице, но торговцы быстро почуяли спрос и дали свое предложение. Кружочки наводнили палатки и переходы, будки с мороженым, киоски с газетами, ларьки с пивом, кассы у супермаркетов. Они паковались в зип-локи, подкладывались в упаковки из-под читосов, обменивались на крышки от пепси-колы. Казались недорогими — штука за рубль, — больше за кусочек картона не дашь. Но дальше все стало сложнее.

Сотки начали делиться по качеству: на пластик и на картон. Картонные хуже отскакивали, издавали более глухой звук при ударе, нежели пластиковые — глянцевые, с принтами поярче. Те прыгали звонко, наглядно и высоко. Таким образом, при расчете и обмене пластик котировался за два картона.

Сотки выклянчивались у родителей или выслуживались у бабушек верностью и любовью. И те и другие радовались — ведь у их чад нашлось увлечение, не связанное с наркотиками и половыми контактами, куда доступнее, чем пейджеры и тамагочи. Взрослым казалось, они понимают, чем чада заняты и как их контролировать: вот приносят из школы пятерку — вот получают десяток своих этих самых. Пожалуйста, чем бы ни тешилось.

И наметился было разрыв — иные родители, деловитее и состоятельней прочих, имели меньше возможности проводить время с отпрысками и поэтому от капризов откупались охотней. «Я с тобой в кино сегодня, к сожалению, не успеваю, только не ной, вот тебе этих самых твоих в этот раз, да побольше. Каких хочешь? С Гарри Поттером? Пожалуйста! С человеками-пауками? Дело твое! С пауэр-чем-кем?.. На здоровье, купи себе сколько и чего душа просит, только отстань, и вырасти, я тебя умоляю, скорее, и стань бизнесменом, как дядя Коля». Такую речь легко было вообразить в каждом московском хозяйстве.

Но дети деловитых родителей приходили в школу с набитым туго карманом, а уходили ни с чем. На весах справедливости богатые оказывались не тяжелее, чем бедные. Фейр-плей.

Я был непопулярным членом школьного общества, да и в жизни меня ничто особенно не влекло. Холодность моя к вещам, занятиям и идеям не имела границ. У меня не водилось друзей, внимания женского мне не хотелось, книги не волновали фантазию. Компьютерные игры? Да ну... Только телевизор приковывал взгляд, и я залипал в нем, щелкая апатично между всевозможными рекламами жвачки, шоу «Кто хочет стать кем угодно», яркими клипами по MTV и вечерним кино на СТС. Я не был хорош ни в одном из занятий, и после пробных походов в бассейны, на карате и в кружок шахмат родители подняли белый флаг — мол, делай что хочешь, только не заражай нас своим беспросветным унынием.

Не то чтоб прилежно, но и не из-под палки я вспахивал поля знаний. Что-то получалось, за что-то давались четверки и тройки. Оставалось два года до конца школьной рутины, и я был намерен тянуть до последнего лямку, ждать, пока жизнь предоставит сюжет и возможность.

И вот они, сотки. На перемене меня подтолкнули в центр круга, кажется, тот же двоечник Женя:

— На, попробуй, вот тебе для подъема. Если выиграешь, то вернешь, понял? Если нет, с тебя сникерс.

Обложка: «Самокат»