Живые баржи, потусторонняя бюрократия и провода вместо ног
Как женское письмо осмысляет нашу реальность при помощи магического реализма
Все уже давно поняли, что реализм — это скучно. Окей, зумер, «скучно» — это перебор. Реализм — это все еще классно, но реалистические методы письма постепенно устаревают уже второе столетие и подвергаются модификациям. Подражание действительности, психологически выверенные персонажи, линейное повествование — в начале XX века писатели и писательницы стали понимать, что такими способами уже не получается работать с усложнившейся действительностью с ее социально-политическими изменениями и потрясениями, новыми физическими и психологическими теориями, распадами империй и ужасами войн.
С реалистическим романом начал бороться модернизм, а затем — пытаясь переработать опыт Второй мировой войны, Холокоста, тоталитаризма, — и постмодернизм. Но реализм не сдавался и пытался приспособиться к новой действительности. Так, XX век породил множество вариантов реализма: соцреализм, неореализм, гиперреализм, реализм без берегов (да, был и такой).
Эти варианты реализма уже не востребованы в наше время, даже самый нереальный из этих вариантов — магический реализм, зародившийся в латиноамериканской культуре в середине XX века, — уже слишком реальный для XXI века. Когда-то действительно необычный и новаторский, он удивлял прежде всего художественным двоемирием, сочетанием несочетаемых явлений. Он находился как бы между: фантазией и действительностью, прошлым и настоящим, мифологией и историей, латиноамериканским фольклором и европейской эстетикой.
В классическом магическом реализме элементы ирреального вкраплялись в реальность, и от этого магия художественного мира становилась привычным явлением. Сейчас, в эпоху фейков и постправды, понятия реального и ирреального, рационального и иррационального перемешаны, и мы не можем понять, является ли наша реальность по-настоящему реальной. Писателям и писательницам приходится искать новые пограничные явления и состояния художественного мира, чтобы найти между ними особую магию и понять, как устроена наша действительность.
«Мужской» реализм сейчас как-то слишком серьезен и консервативен (простите, Евгений Водолазкин и Джонатан Франзен) — никакой магии, никаких фантастических элементов. Зато современное женское письмо, которое стремится зафиксировать парадоксальную реальность, нередко использует магический реализм как прием. Так создаются необычные художественные двоемирия, магичность которых становится видимой при их взаимодействии. Писательницы пользуются не формулой «реальное vs ирреальное в мире, где никто не удивляется магии, нелогичности и нелинейности времени», характерной для магического реализма, к которому мы привыкли у латиноамериканских классиков Габриэля Гарсии Маркеса, Хулио Кортасара, Хорхе Луиса Борхеса. Они выбирают формулу «непостижимое + непостижимое = неожиданная магия». Причем это непостижимое на первый взгляд может быть довольно обыденным. Такое переосмысление магического реализма позволяет иррациональным и нелинейным практикам женского письма деконструировать традиционные бинарные оппозиции, разрушая границы и автоматизм восприятия.
Иван Жиркин рассказывает, каким актуальным (даже если текст о событиях почти столетней давности) и приближенным к реальности может быть новый магический реализм в текстах современных писательниц на примере пяти книг, пяти двоемирий и десяти пограничных явлений — слишком магических, слишком реальных.
Автор: Иван Жиркин
Между живым и неживым: «Домовая любовь»
Что в книге: Рассказы и поэмы, объединенные общей тематикой урбанистического и мифологического, — своего рода исследование дома, семьи, городского пространства и мифов о них.
Кто такая Евгения Некрасова: Одна из самых известных современных русскоязычных писательниц, одна из главных магических русскоязычных авторок.
Живое: То, что должно быть неживым, — дома, жилища, здания.
Неживое: То, что должно быть живым или оживленным, — основные персонажи, их внутренний мир, их занятия, профессии, виды деятельности.
Как и почти во всех своих текстах, в этом сборнике Евгения Некрасова совмещает несовместимое: очевидную социальную направленность и бытоописание современного человека — со сказочностью, фольклорностью, мифологичностью, волшебством. Однако именно «Домовая любовь» наиболее четко показывает, насколько в прозе Некрасовой эти два пространства — реального и ирреального — с одной стороны, тесно переплетены, а с другой — противостоят друг другу.
Реальное и ирреальное в «Домовой любви» почти неотделимо друг от друга, что вполне в духе классического магического реализма, но в сборнике возникает новая пара: живое и неживое. Именно на эти два пространства можно разделить художественный мир рассказов, и между ними заключается по-настоящему магическое. «Живые» персонажи становятся одинокими и отчужденными, лишаются осмысленной деятельности или занимаются абсолютно автоматизирующей работой — то есть оказываются в пространстве неживого. А то, что человека окружает, наоборот, кажется живым: неживая материя становится как бы одушевленной, и благодаря этому в несколько жутковатом ключе могут переосмысляться персонажи, становясь, например, нерпами или птицами, или собственным «квартираем» (квартира + рай — это название одного из рассказов).
Что получается в итоге: Стол. Или стул. Или перестроенная многоэтажка.
«Магичность» в текстах Некрасовой — это не плод чьей-то (авторки или персонажа) фантазии, а такая же привычная вещь, как любой стол, стул или многоэтажка. Они не только дают понять, насколько наша повседневность пронизана мифологическим мышлением, что было бы обычным делом для классического магического реализма. Они показывают, что живое на самом деле может быть неодушевленным, а неживое — одушевленным. И подлинная магия возникает, когда эти два пространства — живого и неживого — начинают взаимодействовать, а не забирать друг у друга жизненные силы. Как, например, в рассказе «Молодые руины», где мир бетонных зданий и заводов пересоздается руками главной героини: Лиля с помощью фантастических кукол Крановщицы и Строителя превращает недострой из своего детства в невероятную конструкцию, которая затем поднимается в воздух.
Между Фабрикой и Попихамбопией: «Земляноиды»
Что в книге: Нацуки (в детстве была ведьмой), вместе с двоюродным братом Юу (в детстве был возлюбленным Нацуки) и фиктивным мужем пытается сбежать с Фабрики в деревенскую глушь, чтобы избавиться от своего земляноидства.
Кто такая Саяка Мурата: Одна из самых известных современных японских писательниц.
Фабрика: Это наш мир, где живут земляноиды (то есть люди). Фабрика методично обрабатывает земляноидов, как детали, всю их жизнь, превращая в инструменты — прежде всего для продолжения рода.
Попихамбопия: Это другая планета, на ней, согласно детской, а затем и взрослой фантазии, родились Нацуки и Юу; там хорошо и лучше, чем на Фабрике.
Реалистичное описание японской действительности, выполненное Муратой скрупулезно и лаконично, на удивление не контрастирует с вроде как выдуманными Фабрикой и Попихамбопией. Эти фантазии кажутся такими же реалистичными, как и повседневная жизнь, потому что авторская интонация Мураты нарочно остается одинаковой — будто она одновременно пишет и сказку, и реалистический роман. В какие-то моменты думаешь, что вся эта штука с инопланетянством — просто детская придумка. Уже взрослые люди, как дети, мечтают о встрече с собратьями с другой планеты, рассуждают о том, как превратить всех земляноидов в попихамбопианцев, какие у них привычки. Тогда расстраиваешься и ощущаешь историю главных героев плоской и прямой, как пустая дорога. А в какие-то моменты чувствуешь, что это все-таки сказка в жанровом смысле, а не сказка как бред свихнувшихся взрослых, и становится непонятно, что же такое Фабрика: метафора или слепок с натуры.
Что получается в итоге: Бесчеловечность.
Самое нереальное в «Земляноидах» — это человек. Не Фабрика или Попихамбопия, а человек, который застрял где-то между первым и вторым и не может понять, что осталось в нем по-настоящему человеческого, не навязанного Фабрикой или мечтой о Попихамбопии. Главная магия книги не в фантазии, а в реальности, которую фантазия пытается скрыть. Человек — деталь? На самом деле да. Земляноид — не человек? Ну да. Попихамбопианец, тренирующийся перестать быть земляноидом, — это и не человек и не земляноид? Да. Нет разницы в том, как именно уйти от человеческого: стать земляноидом на Фабрике или попихамбопианцем. Любая попытка перестать быть человеком становится в «Земляноидах» осознанным или неосознанным актом насилия над собой или другими, запускающим цепочку насилия, подобно тому, как поломка в механизме ведет к новой поломке.
Между документальным и додуманным: «Отделение связи»
Что в книге: Фантастическая история об Отделении связи — потусторонней институции, которая осуществляет связь между живыми и мертвыми, и его сотрудниках и сотрудницах — реально существовавших драматурге Евгении Шварце, ставшем в фантазии Барсковой Переписчиком, и художнице Татьяне Глебовой, ставшей Пейзажисткой.
Кто такая Полина Барскова: Поэтесса и писательница, одна из главных исследовательниц блокады Ленинграда в русскоязычной литературе.
Документальное: Письма, дневники, действующие лица (есть даже Набоков).
Додуманное: Ну, в общем-то, почти все, что есть в тексте.
Как и в своих предыдущих прозаических книгах, Полина Барскова создает из реально существовавшего человека образ, очень близкий к тому, что человек после себя оставил (дневники, письма, воспоминания о себе) и кем был. Этот образ затем помещается в условия фантастического повествования и наслаивается на вроде как реальную личность героя, а документальность переплетается с фантазией.
Мы видим действительно существовавших людей с их действительным горем и чувствами — Евгения Шварца и Татьяну Глебову, вспоминающих блокаду и тоскующих по оставленным в мире живых близким, Екатерину Шварц, переживающую утрату мужа, — так, будто они в реальности были теми, кем являются в фантазии Барсковой. Таким образом фантазия как будто подтверждает подлинность реальности, и наоборот.
Что получается в итоге: Новый язык говорения о горе, смерти и исторических катастрофах.
И это действительно магия — что о таком можно говорить, ничего не смущаясь и ни о чем не умалчивая. Барскова дает возможность давно ушедшей травматичной реальности стать перепрожитой — болезненным, но очень важным и исцеляющим способом. Она оживляет документы и настоящих людей в новом для них пространстве — пространстве фантазии и памяти, без времени и координат, — в котором можно честно говорить о горе, своем или чужом.
Между жестким и жестоким: «Имени такого-то»
Что в книге: Фантасмагоричная эвакуация врачей и пациентов психиатрической больницы имени такого-то из Москвы в октября 1941 года. Война, голод, нехватка медикаментов и одежды, смерть, выживание, баржи не ходят, города не принимают эвакуирующихся. Основано на реальной истории эвакуации больницы имени Кащенко.
Кто такая Линор Горалик: Поэтесса, писательница, журналистка, эссеистка, переводчица, художница, маркетологиня, одна из самых универсальных персон в русскоязычной литературе.
Жесткое: Все вокруг.
Жестокое: Все вокруг.
Жесткое и жестокое отвечают в «Имени такого-то» и за магическое, и за реалистичное. От реалистичного здесь подлинность истории и нечеловеческие условия военной Москвы — все это жестокое, а то, как персонажам приходится на это жестокое реагировать, — жесткое.
Жесткими вынуждены стать врачи, чтобы сохранить жизнь себе и своим пациентам, ведь жесткость — это кратчайший путь к действию, исключающий рефлексию. И поэтому между героями и происходящим — короткие, резкие, очерченные линии жесткости. Короткие, как главы повести; резкие, как врачи больницы, которые оперируют баржу (странно, но да) и лису (не странно, но во время операции лиса превращается в документальный фильм из концлагеря — не спрашивайте как) или, ради того чтобы добыть денег, устраивают с коллегами и воспитанниками больницы мини-концерт в Доме Культуры Красных Ткачих, а во время эвакуации готовы стрелять в деревенских пацанов, решивших ограбить их и забрать медицинский спирт; очерченные, как метафоры Линор Горалик (примеров не будет, лучше просто почитайте).
Все в тексте рождается во время столкновений жесткого внутри людей и жестокого вне их. Как две скрипучие и тяжелые части механизма, они запускают застывшую в ужасе жизнь. И сюрреалистичный художественный мир — мир сумасшедших и психически нездоровых. Двухголовый котенок, который превращается в двух близнецов-пациентов; живые машины и механизмы: эскалаторы и вагоны метро, баржи, противотанковые установки, самолеты; записки одного из врачей, превратившиеся в изданную в 1942 году на немецком языке книгу; и много всего другого.
Что получается в итоге: Нежность.
Главная магия «Имени такого-то» даже не в этом сюрреалистичном мире, а в том, что за жесткостью и жестокостью прячется не нужная в таких условиях человечность и — что самое важное — нежность. Нежность, которая позволяет врачам и пациентам выжить; нежность Линор Горалик к своим героям — чуткая, бессильная, признающая право персонажей на бессилие и отчаяние.
Между официальным и личным: «Девочки и институции»
Что в книге: Компиляция разных историй из жизни сотрудниц культурных государственных институций (в том числе самой авторки) в жанре институционального магического реализма.
Кто такая Дарья Серенко: Политическая активистка, акционистка, художница, поэтесса, одна из главных представительниц русскоязычного фем-письма.
Официальное: Институции — государственные библиотеки, галереи, музеи, университеты, работа в них, документооборот, задачи, корпоративы и так далее.
Личное: Опыт работы и выстраивания субъектности в структурах, подавляющих человеческую индивидуальность и продуцирующих ежедневное насилие.
Институции создают магию. Тем, насколько алогичны и абсурдны они по своей природе. Охранника переодевают в женщину-зрительницу, чтобы сделать фотоотчет о мероприятии, которого не было; о другом мероприятии просят забыть, удалив анонс о нем; неожиданная смерть художника не отменяет его выставки, а на Дне работника культуры нельзя выйти из зала, даже если у тебя внезапно начались месячные, потому что «работники должны не уходить, а наслаждаться».
Дарья Серенко принимает вызов институциональной магии и отвечает своей: девочки-коллеги превращаются в одно многорукое и многоногое существо или паучих, а вместо ног у них — спутавшиеся провода; на мероприятии в честь 9 мая поэтесса Юлия Друнина переплетает им косы георгиевскими лентами, а коллективная объяснительная пишется матом. Так Серенко своей девочковой магией пытается уравновесить институциональную государственную хтонь.
Что получается в итоге: Банальность зла.
Между магией институцией и магией девочек оказывается заключена подлинная магия: магия банального и скучного зла, магия его работы. Как оно, такое скучное и банальное, может существовать, поглощать людей и быть неуязвимым. Институции — это антимагия, которая всегда с нами.
Фотографии: 1 — «Редакция Елены Шубиной», 2 — Popcorn Books, 3 — Jaromír Hladík press, 4 — «Новое литературное обозрение», 5 — No Kidding Press